А птицы, заливаясь, сидели на ветвях, стараясь напевать нам песню колыбели. Соловушек, один из экземпляров, грудину распушив, запел свою всем серенаду. Стараясь выдавить всё более романтичную мелодию, он тянул в длину свой, и без того удлинённый, хомут. Две половинки жёлтого клювика размыкались и смыкались в хаотичности движений, с соответствием с напором пени. Завивающаяся с ветром взвихрённая мелодичность выходила в виде какого-то узора из различных, связных нот, радующего не только глаз, но и слух. Пёрышки его нервно подрагивали от напутствующего потока, уносящего его творение в разные части леса: они отражались в реке эхом, отлетали от кроны деревьев, уносились к следующим препятствиям, переквалифицируясь в новые созвучия – названная фонограмма, но она несравнима с живым, словно ручеёк, рокотом, изрекаемый откуда-то изнутри, из души пернатого спутника ночи. Лунный диск, словно фонарь на сцене, подсвечивал искусного певца сзади, обрамляя ровную головку неким нимбом, прославляя с большей силой.