А что, собственно говоря, есть сон? Просто состояние покоя, когда утомлённое впечатлениями, полученными за день, сознание рисует перед сомкнутым взором картины - воспоминания, которым мы никогда не придавали значения, считая их недостаточно уместными и желанными, важными или просто невовремя себя обозначившими; эмоции, что когда-либо испытали, а потом всколыхнули одним случайным движением, словом, взглядом; чаще всего невольно, но слишком прочно, чтобы вновь отпустить с лёгкостью, всего лишь отвернувшись. Призраки прошлого слишком цепкие, голодные, чтобы отпустить попавшуюся в ловко расставленные сети жертву, не помучать её, не высосать до последней капли жизненные силы. Им ведь не важно, оправится ли, выстоит ли, каждый живёт, как умеет. Каждый крутится, как может, действуя по ситуации, и если она диктует, что желаемые идеи будут достигнуты именно таким способом, не все соглашаются обдумывать и взвешивать что-то ещё. Вера в лучшее, в справедливость теряется быстро, стоит лишь один раз столкнуться, прозреваешь. Словно двухлунный котёнок, впервые разлепивший веки и разогнавший, наконец, пелену мрака, увидивший, стены детской, солнечный свет и маму, с новым чувством сливаешься с миром, начиная осознавать сквозь горечь разочарования зыбкую, давно гниющую основу. И опора под лапами уже не так прочна, теперь понимаешь, отсыревшие, крошащиеся доски не были иллюзией, кругом дыры, затягивающие в чёрную бездну, чтобы не сорваться, нужны огромные внимание, старания, силы и желания. Не все выдерживают, обозлившись на несправедливости, навеки обращаются в те же самые дыры, которые некогда обходили. Обходили, покуда не споткнулись; теперь цель другая: заманить и засосать, каждый оступившийся - добыча. Хочешь жить, умей приспосабливаться. Им не ставили выбора.
Этими же картинами могут быть надежды, которые хотелось бы воплотить в жизнь настолько сильно, что транслируем необходимый ход событий даже во время отдыха, прижимая тщательно отобранный камушек к другому такому же в попытке собственными лапами вымостить тропу судьбы? Знаете то состояние самовнушения, когда на психологическом уровне готов уже на сто, даже больше, на двести процентов, когда накручиваешь себя на столько, что действительно начинаешь подмечать симптомы. Не зря ведь говорят, что и болячки можно накликать, не зря существуют та же самая ложная беременность. И коль сосредотачиваешься на боли в голове, думаешь только о ней, ничего не пройдёт, можешь запихнуть в пасть хоть целое рябиновое дерево вместе с листьями, ветками, стволом и корнями, добросовестно всё это прожевать, проглотить и запить прохладной водой из ручья, состояние не улучшится ни на грош. Скорее даже, напротив, станет хуже, ведь пульсирующее болевое чувство подвергнется анализу, будут выделены моменты спада и нарастания активности, и, в итоге, появится ощущение, словно нечто тяжёлое ежесекундно бьётся внутри черепной коробки, сдуваясь и раздуваясь, словно жаба. Искала ли она выход? Да, определённо. Сам организм восстаёт против такого над собой насилия, но даже ему не всегда удаётся побороть порывы зацикленного безумия, как никак, это единый механизм, всё в нём действует сообща, и загоревшаяся идеей клеточка обязательно заразит все остальные тело. Это вирус, вирус, против которого нет вакцины или лекарства, но который время от времени действительно наделён смертоносным качеством. Помочь может только полное разубеждение, признание того, что навеянное лишь иллюзия, которой не стоит жить; или же увенчавшаяся успехом попытка отвлечься, закрывшись от того самого психологического сбоя. Не всегда удаётся справиться самому, не всегда рядом те, кто могут помочь на этой опасной дороге, и несчастный собственными лапами загоняет себя всё глубже в болота, откуда невозможно выбраться. Даже если солнечным лучом, обжигающим шерсть, снизойдёт озарение, скорее всего, окажется слишком поздно. От боли можно сойти с ума, тем более, если она наиграна. В таком случае никто и ничто больше не убедит, что всё пройдёт, ведь понимать это нужно на подсознательном уровне; зацикленным - невозможно. Она начинает казаться вечной. Муки, которые сопровождают шаг за шагом, нарастая или уменьшаясь, но всегда возвращаясь. Страшно дышать, двигаться, ведь это может усилить приступ, то, что невыносимо больше переносить, на что нет сил, они не безграничны. Когда шкура ободрана от катаний по земле, когда лапы и бока искусаны в порывах неконтролируемого отчаяния, когда уже не важно, сколько будет новой боли, когда перед глазами возникает пелена и всё плывёт, остаётся лишь кричать. Кричать, разрывая сосуды, в последние секунды, наконец, отпускать всё, эту боль. И, почувствовав облегчение, рыдая от этого давно забытого чувства, умереть. Болото уже качается макушки, его вязкая жижа оволакивает, а кусочек солнца, уравший на уши, слишком позднее озарение. Ещё мгновение, и тебя не существует. Ни здоровым, ни безумным. Но не жаль: это было хорошо, полмгновения чистоты и свободы. Ради него стоило болоту позволить окончательно проглотить тебя. Можно было избежать? Безусловно, только ты уже не узнаешь.
Это те надежды, что переплелись с мечтами где-то далеко, в самом укромном уголке сознания. Они боятся быть замеченными: слишком радикальные, смелые или противоречущие натуре, а, возможно, здравому смыслу. Никто не может запретить, витая в облаках, предполагать новые решения и исходы, но ни одному из них не суждено окажется сорваться с языка, даже искрой во взгляде выдать себя. Когд спишь, вершишь всё, что угодно. Там нет рамок, способных ограничить буйную фантазию, и сознание пускается в вольный пляс, прыгая с одной кочки на другую, смело размахивает кисточкой, внося разнообразные пометки самых неожиданных цветов. Можно всё, даже смешать чёрный с чёрным и получить зелёный. Можно, подражая птицам, летать, широко раскинув лапы, то взмывая к облакам и задыхаясь от бьющих в морду порывов, от перемен в давлении, от ставшего вдруг тяжёлым воздуха. Он сжимает, словно стараясь вырвать из лёгких последние капли, а ты пьянеешь от нового чувства, одурманенная, не стараешься ему противостоять. Открываешь пасть, высунув язык, слизывая холод, стараясь насытиться хотя бы им. И на душе легко, хоть кричи, разрывая облака. Они совсем рядом, стоит лишь протянуть лапу, и осуществится та детская, глупая попытка прикоснуться. Выяснится, что белая вата вовсе не такая, какой представлялась. Не мягкая, не упругая – мокрая. В неё проваливаешься, как в воду, и хочется смеяться, нырять. Пьянеешь всё больше, выдыхаешь резко, порывисто. А потом, снижаясь, практически касаешься земли животом, заставляешь наклоняться траву, тихо мурлыча от её прикосновений: щекотно, уютно. Голова кружится ещё больше, а воздуха, кажется, больше, чем нужно. В него кутаешься, набираешь полные лёгкие, задерживаешь в пасти и выпускаешь тонкой струйкой. Играешь. В голове – пустота, шелест луговых цветов ласкает слух, падаешь на них, раскинув лапы, и хвост ходит из стороны в сторону. Не раздражение, удовольствие. Так спокойно, хорошо и тепло. Бабочки летают, их хочется поймать, но валяться в густой траве слишком приятно. Пусть летят, подумаешь. Погони, клыки и когти, кровь и визг – этого ещё хватит с полна, когда проснёшься. Минут через пятнадцать- тридцать – двести одиннадцать. Это же – сон, сотканная подсознанием картина, где можно расслабиться и позволить себе быть легкомысленной. Привкус горечи надоел, пыльца куда заманчивее, пусть и щекочет. Можно бегать, не ощущая усталости, можно прыгать на любые высоты, падать и не разбиваться. Всё, что угодно, даже если безрассудно. Встретить огромного кролика и покататься на нём. Зверь не боится, он рад нестись и петлять, огибая камни да деревья, его не смущает тяжесть на спине. Не удержавшись на одном из виражей, слететь, извалявшись в пыли, встать и смеяться. Царапины – пустяк, они ведь не настоящие. И сильную строить из себя не надо, и хмурую. И поддерживать всех, подталкивать к правильным решениям, когда у самой на душе даже кактусы засыхают, тоже. Когда погружаешься в непроглядную тьму, двигаясь на ощуп, распарывая о камни кожу, давясь от медно-солёного запаха, не знаешь, куда дальше, как лучше. Лёд во взгляде застывает по привычке, на автомате отвечаешь на вопросы, подсказываешь, ты – мыслитель, тебе не сложно вот так, с места в карьер. Привыкла, научилась. И дорогу средь мрака отыщешь. Сама, едва живая, выползешь на солнечный свет, жмурясь и поскуливая, оставляя за спиной ещё один тоннель; сколько будет таких впереди – неизвестно, думать об этом не хочется. Справишься сама, приучили. И сильной быть заставили, теперь же слишком привычно. Облик, который выстроился с лунами под влиянием внешних и внутренних факторов, стал слишком родным. С ним привычно и уверенно, не важно, как отзовутся другие, их мнение уже давно пустой звук. Она – такая, какая есть. И умрёт такой же… Когда-нибудь. Но это днём, когда же наступает ночь, можно вытворять глупости, давая себе полную разрядку. Физическую, эмоциональную. Сон – спасение. По крайней мере, в таком ключе, но это не единственное его воплощение. Сон может быть вызван страхом и его же олицетворять; явным и известным тебе самому, но от которого всё равно отчего-то не удаётся избавиться, и он приходит снова и снова, провоцируя, выплывая в совершенно неуместных и неожиданных ситуациях, словно желая лишний раз укорить и заставить мелко вздрагивать, отступая. Он перерастает в панику, отключающую мозг, оставляя лишь инстинкты, а они никогда не требуют переламывать себя же, направленные на помощь в самосохранении, принуждают убежать. То, что заставляет сомневаться – опасно, оно сильнее, а значит, может погубить. Недопустимо. От этого невозможно перебороть, он – вечный спутник, к нему приходится прислушиваться даже против воли. В критической ситуации адреналин, возможно, затмит всё, и готов будешь хоть в огонь прыгнуть, только до конца всё равно не пройдёт. И хорошо ещё, если не погубит. Страх может быть известным тебе и, по твоему мнению, побеждённым, на самом же деле затоптанным на время, до более серьёзного столкновения. Не вздрагиваешь, сталкиваясь с небольшим паучком, но стоит увидеть особь покрупнее, лапы предательски подкашиваются. Этот страх сидит глубоко под коркой, навязчиво прогрызая себе путь к спасению, словно голодный термит, желающий лишь набить брюхо, ему не важно, что при этом будет уничтожено. Он зол и жаждет мести, никто не смеет затачивать в темницу то, что рождено для этой же цели: ради заточения подопечных в тесные камеры ужаса. Всё начинается с малого при случайной встрече, после же разрастается, не оставляя даже крошечного шанса для спасения; или же наваливается сразу неподъёмным грузом, когда на твоих глазах происходит нечто, навсегда оставляющее рубец на душе, когда, будучи в особенно впечатлительном настроении, слышишь какую-то поражающую до кончиков когтей историю. Ведь даже фобии кем-то или чем-то навязаны. Просьбами матери не выходить после сумерек из детской, ведь там опасно, просыпаются злые монстры. Слишком подробные описания историй об утопленниках и о том, что они чувствуют; рассказы о мелькающих перед глазах картинках, когда срываешься обрыва и понимаешь: конец. Почему именно в эти секунды жизнь перед глазами проносится? Неужели тело и разум готовятся умирать и просто прощаются, анализируют, давая в последнее мгновение насладиться самыми яркими кадрами киноплёнки жизни? Не всегда ведь всё заканчивается грустно, порой выживают, даже калеками не становятся… Но, сполна наглотавшись всех этих историй, впитав их и пропустив через себя, невольно начинаешь то через плечо оглядываться, поздно возвращаясь в лагерь с охоты или из патруля, то от воды – такой родной, но своевольной – отшатнёшься, стыдливо шевеля усами, то застынешь на самом невысоком камне, опасаясь спрыгнуть на птицу и в итоге упуская её. Толком непонятно, почему веришь, убеждаешь себя, что это не так, и вопреки ядовитому внутреннему шёпоту от раза к разу повторяешь одни и те же манипуляции, покуда шерсть на холке не перестанет приподниматься от волнения. Только оно – временно, стоит сделать небольшой перерыв, как всё вернётся на круги своя. Может быть и третья разновидность страха – неосознанная, когда даже не подозреваешь, что то или иное явление вызывает негативное чувство, ибо не сталкивался или касался мимолётно, в спешке, не успев до конца прочувствовать. Но глубину своего внутреннего «я» обмануть нельзя, оно всё чувствует и всё понимает, а спуску давать не станет. К чему? Самокритичность и требовательность к своей персоне всегда порождает именно сие явление, как и, к примеру, самоконтроль. Полезно, правильно, но на этот раз используется не в том ключе, что критично. Воля этим зарытым фобиям открывается во время сна, когда ты наиболее уязвим. В одну минуту перестаёшь контролировать цветные картины, кисточка выпадает из лап, и чёрное плюс чёрное уже не зелёное, не синее и не белое, оно по-настоящему чёрное, тёмное, всепоглощающее. И оживают скупо, лениво двигающиеся тени, каждое колебание –череда завораживающих и ужасающих чувств; взгляд не оторвать, лапы примерзают к земле, а сердце всё наращивает темп, покуда не начинает звенеть в ушах. Хочется стряхнуть, отстраниться и вновь дотянуться до чудесного инструмента, чей конец – густой пучок, пропитанный яркими тонами. Они – солнце, обязанное рушить грубые цепи мрака; но кисточка далеко, со временем она растворяется, остаёшься один среди сомкнувшегося круга теней. Они перевоплощаются, становясь теми самыми страхами. Ранее неизведанными, познанными только теперь и заставляющими кричать, корчиться от ужаса в тщетных попытках убежать. Лапы примёрзли, тело больше тебе не принадлежит. Холодно, одиноко, не знаешь, чего ждать, пытаешься проснуться, разбудить себя, но даже голос предал. Терпи, сжимайся и жди, ты обязан выжить. И она обязана, любой, кто считает себя хоть кем-то значимым, не может подчиняться пустым, по сути своей, мотивам. Но с каждой минутой становится хуже, оформились чёткие образы, местность меняется и понимаешь, что скучаешь по темноте. Лучше она, чем окунуться с ушами в доводящую до полуобморочного состояния обстановку, когда паника настолько сильна, что перестаёшь контролировать себя. Более тебе не принадлежит даже разум, забываешь всё, что некогда было дорого, оно растекается, и новую, бесформенную жижу высасывают причины состояния, разрастаются, обтекают новыми подробностями, они настолько гармонично вливаются, что становятся последней каплей. Тебя не существует, разваливаешься на мелкие части, словно мозаика, смешиваешься с песком. Есть лишь паника, подбирающая последние крошки. Потом наступит пустота, с одной стороны долгожданная, с другой с- слишком непонятная, пограничная, за ней – пробуждение, но осадок останется навсегда, и третья категория перейдёт в первую или вторую. Отныне обнародован, ещё один минус (али можно даже это обернуть в плюс?) на твоей шкуре. Рвись, борись, ты обязан выстоять и вернуть себя, от этого зависят чужие жизни, подвести их у тебя нет никакого права. Просто игра подсознания. Страхи появились тогда же, когда и существа, способные испытывать их. Уже тогда они являлись чем-то непонятным, что невозможно перебороть, что являлось из глубин окружающего мира и разрывало на части, губило. Более сильные хищники, бушующие природные стихии, смерть, предательства. Постепенно это впиталось в кровь и теперь передаётся на генетическом уровне, заложено в нём, но не является пережитком прошлого. Есть рамки, через которые нельзя переступать, развитое опасение служит очередным ограждением, чем-то вроде забора, по сетке которого растекается ток. Если не преклоняться ни перед чем, слишком легко сорваться, допустить детскую ошибку и не оправиться, получив нешуточный удар. Кстати, этого тоже многие бояться: совершить не тот поступок, который ожидается и который верен, оступиться. И зачастую во снах видят себя на развилке, одна дорога - зеркальное отражение второй, не обнаруживая различий, начинают колебаться, не понимая, что выбрать проще простого: объекты идентичны, что встретишь справа, то выскочит слева. Но они боятся, для них выбор - пытка, кажется, что осмеют, что представят себя недостаточно зрелыми и сознательными, самостоятельными. Считают, что никто не имеет права на ошибку, потому что это - позор; и губят собственное будущее, свои возможности, ведь оступаясь - учишься, а они всегда застывают на этой пустой, промозглой развилке, так и не смея оставить отпечаток на каком-то из путей. Не живут, прозябают, не принося никому пользы, ненужные миру, презираемые, но самим себе кажущиеся идеальными. Эта развилка - их крест, их тюрьма, что от ночи к ночи заставляет метаться по подстилке, ломая тростник и разбрасывая мох. Но никогда не признаются, что ошиблись изначально, выбрав такую точку самоопределения как мировоззрение. Это тоже смерть, только более быстрая, им же кажется, что лёгких путей не ищут; на самом деле, у них нет никакого. Страхи никогда не появляются просто так, на каждый есть своё название и каждый рождён уже случившимся когда-то инцидентом. Подобно тому, как обжегшийся однажды не дотронется более до горячего и не даст близким, он предупреждает о потенциальной угрозе, что кроет то или иное явление. Страх заложен в инстинктах, и то, что он находит своё отражение в ночных кошмарах, предсказуемо и ясно. Сны - память, страх - память, жизнь - память, сон - жизнь. И почти все отчего-то крепко уверены, что сон - лишь картины подсознания, нечто позволяющее в расслабленной форме, душой переживать эмоциональное перенапряжение, пока тело отдыхает. Нечто, что зачастую даже не запоминается, а на утро становится легче, энергии больше, даже воздух словно чище, ибо ты обновлён. Мало кто склонен принимать точку зрения меньшинства, в толпе проще: она гудит, ревёт, заглушая шелест противоположного крыла; ей не важно, насколько она права, сила часто кроется в количестве, оно умеет подавлять. Качество - субъективно, как и личное мнение, спорить с большинством опасно; пробовать, правда, никто не запрещает, иногда даже действует. И что, если сон - нечто большее, как и сама ночь? Не просто смутные, расплывающиеся изображения, а действительно другой мир, который затягивает, стоит лишь позволить разуму окончательно расслабиться и провалиться в небытие? Поэтому и заснуть не всегда удаётся сразу, ворота в ту вселенную открываются по особенному расписанию, пропуская сразу группками. Эти ворота - клубок густого, липкого тумана, когда он оплетает, душа окончательно отрывается от тела, перетекая в какую-то часть страны Снов. Если что-то мешает, беспокоит, туман отступит, и ты проснёшься, сонно хлопая глазами, начнёшь оглядываться, пытаясь понять, что стряслось. Тело ватное, мягкое и не подчиняется тебе, оно разнежено молочными прикосновениями, ему тепло и уютно. В таком состоянии просто вернуться назад, к белёсым рекам, что возьмут верх окончательно. Даже там, в реальности, они оставляют свои частички на коже едва осязаемым запахом тёплый трав, убаюкивающим. Если же приходишь в себя окончательно, туман отступает, признавая поражение; он обижен, разочарован, вернуть его расположение потом сложно, долго не удаётся вернуться. Туда, покинув Это. Это - реальность, к которой ты привык, но, как и всё в мире, она замыкает цепь. Истинный ли ты на землях Светлолесья, а астральный - в стране Снов, либо же, напротив, реальный ты - там, время суток твоё - ночь, и та самая страна за туманами - Светлолесье, где отдыхает, прогуливаясь днём, альтернативная сущность? Нельзя доказать ни то, ни другое, да и не нужно, наверное. Нереальное реально, во второй реальности также проливается кровь. Два конца одной верёвки, есть ли разница, с какой стороны начинать, если однажды огонь спалит её всю? Густые, клубящиеся реки - ворота скрывают под собой множество тоннелей, когда проваливаешься в них, неизвестная сила решает, в каком месте окажешься. Это могут быть ветряные холмы, густые леса, мрачные болота или засыпанные норы; может быть морское дно или же крона дерева. Порой учитывается твоё желание, порой - чужая прихоть. Так или иначе, даже в той стране учитываются надежды и мечты, страхи и желания. Там они тоже отражаются, но в другом ключе, более глобальном, полноценном; это не просто нарезка - настоящий фильм, вторая жизнь, второе переживание. И, будучи окончательно загнанным в угол, не проснёшься. В том месте можно умереть, однажды ступив, более не вернуться. Да, такое случается, вечные заключённые владений Морфия, они однажды, уже привычным движением, ныряют в туманы, а потом дыхание обрывается, душам не суждено вернуться в родное тело, постепенно остывающее. Это не больно, не страшно, несчастные ничего не успевают почувствовать, они просто забывают всё, в том числе и себя, их словно никогда не существовало. Во сне можно наглотаться воды и, проснувшись от удушающего чувства, ощутить на губах солоноватый привкус; можно, сорвавшись, кубарем скатиться с крутого склона, а на утро почувствовать ноющую боль в боках и лопатках. Непонятно откуда взявшиеся синяки и царапины, отчего-то ноющие части тела. Многие пытаются разгадать, откуда берётся сие букеты, но далеко ходить вовсе не нужно. Травмы рождаются там, во время ночных брожений. Порой, уже начиная просыпаться, ощущаешь толок и вздрагиваешь либо же спотыкаешься, падаешь куда-то, подскакиваешь, с ужасом распахивая глаза. Но не можешь припомнить, что случилось с тобой там. Никто ведь не обещал, что ночь безопасна, издавна твердили, что мрак должен наводить страх; никто не говорил и о том, что сон - спасение. Он может убивать и калечить, не отпускать и зазывать в самый неподходящий момент, даже пытать. В его власти навести всепоглощающий ужас или наполнить голову странным, не позволяющим трезво думать веществом. Он может управлять телом и разумом, внушая свою волю; она отражается в реальности, но сам субъект не понимает, что транслирует. Отсюда берутся странные, несвойственные поступки, непривычные решения и новые взгляды, мятежи, новые веяния, порой заводящие в тупик. Те, кто мастерит сны, играет телами, как игрушками, проводя над душой опыты. Она покорна, не может сопротивляться и постепенно выматывается, зато эффект достигается - готова слушать. К этому сводится всё всегда и везде, к подавлению собственного "я", ведь таких проще контролировать, они не имеют более собственных желаний и мнений, готовы быть послушны, им нечего терять. Те, кому удаётся побороть мастера, сами способны выбирать тоннели, но право это нужно отстаивать. Сны - кошмары, сны - спасение. Без них нет жизни, организм не способен бодрствовать вечно. Они же несут смерть. Сон - испытание, очередное, не позволяющее забыть, что бороться нужно всегда, за каждый вздох, оправдывая позволение на существование. Сон - необходимость, а остальное, впрочем, и не важно. Всерьёз задумываться над этим никогда нет времени. Ранним утром, едва успев пробудиться, с недовольным ворчанием или мурлычущей энергичностью отрываешься от измятой подстилки и вырываешься, покидая душную палатку, чей воздух кажется густым и липким, словно пропитанным чем-то - следами сна ли? - на свежий воздух, встречающий радостно и легко позволяющий забыть обо всём, что было и длилось несколько часов. После же, погрузившись в насущные заботы дня, едва вырывая свободные минутки между патрулями, охотами, укреплением стен лагеря и латанием брешей в палатках, потоками новой и старой информации, чтобы перекусить и пригладить растрёпанную шерсть, всё равно думаешь о работе: о том, что нужно провести общую боевую тренировку оруженосцев, лишний раз проверить границы вдоль одинокого холма, особенно там, где она перетекает в линию меток вдоль ручья, о том, что неплохо было бы ещё раз выбраться порыбачить или порыскать в поисках полёвок, но ветви куста боярышника разошлись, образовав щель, которую срочно нужно залатать. Иначе кто потом будет лечить целителя? И как сам целитель сможет врачевать с заложенным носом? Ещё хуже - если через новый лаз в палатку заберутся котята и наведут беспорядок, решив после попробовать ягодку али цветочек. Другими словами, день всегда выдавался насыщенным и спешным, трещащим по швам: на список дел ощутимо не хватало часов, но всё равно следовало впихнуть в имеющиеся максимум. Есть ли хоть минутка для философии или самоанализа, попыток разгадать, представляет из себя сон воображение или нечто действительно существующее и далёкое? Разумеется, нет. Вечером силы остаются лишь на то, чтобы спешно - по привычке, не по необходимости - проглотить ужин, хотя бы частично восстановив запас сил, перекинуться парой слов с соплеменниками, подводя итог ушедшему дню и строя планы на завтрашний, а после отправиться на привычную подстилку и предаться сладкой возможности задремать. И не важно, к чему приведёт это, чем является. В первую очередь - отдых, то, что необходимо, если хочешь выжить. Шанс не проснуться мал, умереть не заснув - велик, вот и вся арифметика суровой, дикой жизни. Они - рационалисты, не имеющие права мечтать, слишком затратно, появляются ненужные мысли, а голова и без того лопается от их изобилия. На это и нужны сны. Они могут быть любыми, главное - что это время свободы, когда любой воитель в праве почувствовать себя котёнком: безмятежно играющим и пытающимся оседлать облака, дрожащим от страха среди тёмного леса и его непонятных силуэтом или узнающим что-то новое. Их жизнь в реальности слишком тяжела, чтобы отказываться от снов. Им предаются все, в том числе и она. Крик Журавля тоже спала. День показался сумасшедшим с самого утра, когда полосатая, подорвавшись за минут сорок до рассвета, так и не смогла уснуть вновь. Энергия бурлила, не давая спокойно умываться и есть, но причины, породившие её, так и остались непонятны, посему все попытки перебороть себя переломали усики, не сумев пройти даже половину дороги. Брожение по лагерю взад-вперёд тоже не помогло, а так как ей и парочке оруженосцев нужно было выходить в охотничий патруль, решено было более не мешкать. Полусонный отряд нырнул в ельник, ободряясь прохладой, что он дарил, а после свернул к воинскому порогу, шум и мокрые объятия которого уже сами по себе не позволяли клевать носом. Все, вроде бы, взбодрились, а получившее свою порцию лёгкого галопа шило в районе хвоста умерило зуд, отчего дышать стало заметно легче, а уж смирно сидеть в засаде - подавно. Правда, первая добыча ускользнула-таки от поспешного движения лапой, но последовавшие затем две попытки увенчались успехом в виде аппетитной и крупной рыбёшки, так что патруль был сочтён успешным. После этого желание крушить деревья и грызть камни от переизбытка клокочущей энергии как-то само собой растворилось, так что изначальное намерение после отправиться к низинам и попытать счастье там естественным образом утратило актуальность, и под яркие лучи разливающегося рассвета кошка вернулась в лагерь, отмечая, что её компания в мордах Невелички и Огнелапа растворилась среди деревьев; впрочем, она сама отпустила их в вольное плавание, так что, оснований сетовать не было. Погода позволяла действовать неторопливо, да и столь раннее наполнение кучи с добычей также способствовало этому, посему, припрятав рыбу у куста недалеко от лагеря, хвостатая отправилась бродить по ельнику, оправданно решив, что заслужила полчаса общения с природой. К ней всегда было другое отношение: не едкое, не грубое; мягкое, открытое и внимательное, на равных. В такие моменты обе стороны многое давали друг другу, но сегодня всё пошло как-то не так. Судя по всему, дал, наконец-то, о себе знать недосып, и бушующий прилив энергии постепенно отступал, растрачиваясь слишком быстро и испаряясь, уступая место усталости. Закономерно, неправда ли? Лапы наливались тяжестью, всё чаще давали знать о себе зевки, и если поначалу они были робкие и короткие, то к концу прогулки во время них вполне можно было заглотить маленькую ёлочку. И перед глазами всё начало расплываться, веки просто мечтали встретиться друг с другом и всеми силами старались добиться осуществления своей заветной цели. Естественно, в таком состоянии даже хвост от волочения по земле удержать сложно, что уж объяснять про болтовню с кем-либо? Присела усатая лишь на полторы минуты, и то для того, чтобы вытянуть из шерсти запутавшуюся в ней колючку, которая страшно действовала на нервы, ибо запуталась слишком глубоко и при движении царапала кожу. Едва заметно, но досаждало. С другой стороны, помогало не заснуть, но уж лучше осторожно язык себе прикусывать, чем занести какую-то грязь в царапины и выбыть из строя на несколько дней с гнойным воспалением, особенно сейчас, когда каждая лапа на вес золота. Как только острая часть растения оказалась на земле, а всклоченный мех был тщательно приглажен, старшая воительница поднялась на лапы и вновь поплелась к лагерю. Кто бы мог подумать, что путь вдруг окажется так далёк? Словно и не от центра ельника, от мест Земноморья, причём бегом, а не неспешным шагом. Показалось даже, что ступать с разодранными орлом плечами, превозмогая боль и слабо шатаясь от потери крови, было быстрее и легче, чем сейчас. Состояние отвратительное, иступлённое и крайне неприятное, хоть ложись и засыпай прямо тут, на земле. Такого не было давно, чтобы организм почувствовал себя выжатым до последней капельки. Сдаваться, однако, не в характере этой упрямицы, и обутые в белоснежные "носочки" лапы упорно волочились по земле, взрывая мягкий еловый ковёр да клочки сочной травы. Она-то уже успела набраться сил, жадно вырвать их у раскаляющегося солнца. Сезон Цветущего Камыша вступал в свои права по-хозяйски твёрдо, тяжёлой рукояткой метлы вышвыривая остатки морозных ветром, лишь дожди давали о себе знать, но они были кратковременными и тёплыми, земля после них просыхала быстро, не оставляя даже намёка. Жаль, что и кошка не могла заряжаться от этой энергии, что дарило светило; сейчас от неё было только хуже. Жарковато, от усталости казалось, что чрезмерно душно, и распаренное сознание слушалось плохо, уже представляя себе тёплую подстилку, в которую так сладко зарываться носом. Нельзя, она убеждала себя в этом и, яростно щёлкая хвостом по бокам, шаг за шагом прорывалась сквозь густые заросли, напрямик: огибать по тропинкам - слишком большая затрата времени. Вот тот самый куст, где припрятаны два лосося. Их нужно забрать, пусть оставшийся путь со столь значительной ношей и превращается в изощрённую пытку. Когда вход в лагерь остаётся за спиной, хочется мурчать от радости, но для этой нежности она слишком утомлена. Кладёт добычу в общую кучу и, раздумав нырять в палатку воителей, устраивается прямо на поляне, свернувшись клубочком. Наконец-то смыкаются веки, вдох, выдох. И она уже спит, мерно вздымая и опуская бока в такт дыханию. Но кто бы мог подумать, что эта сладкая нега оборвётся так быстро, уступив место череде странных кошмаров? Она очнулась на лугу. Огромный, со всех сторон была видна одна лишь трава да голубая полоса горизонта. Солнце палило беспощадно, казалось, воздух прогрелся по меньшей мере до сорока градусов. Невыносимая духота, когда невозможно вдохнуть, лёгкие обжигает что-то тяжёлое, но они не расправляются, и нехватка кислорода ощущается чрезвычайно остро. На мгновение вывалившийся из пасти язык мгновенно высох, и даже слюна начала образовываться в меньших количествах, стала какой-то вязкой, неприятной. Казалось, по шерсти, вдоль всего тела, проходит огонь. Он не позволяет воспламениться, превратившись в сухой сучок, но мех дымиться, терпеть это невозможно, хочется спрятаться в тени, но возможности нет. Весь луг - открытая лапа, поросшая густой травой, нет даже намёка на деревце, остаётся лишь послушно подрумяниваться, подставляя небу то один бок, то другой, с трудом цепляясь за последние остатки кислорода, чувствуя, как горит обожжённая носоглотка, медленно содрогаясь и словно иссушаясь. Страшно хотелось пить, пожалуй, даже больше, чем укрыться в тени, поэтому пришлось оторвать обмякшие лапы и побрести среди этого шуршащего моря. Пахло тимофеевкой, овсянницей и клевером, ощущался тугой запах пырья и ежи, где-то даже благоухал мятлик. Одуванчики, крошечные цветы, давно высушенные и теперь готовые рассыпаться в пыль от одного лишь дыхания. Впрочем, Крик Журавля уже начало казаться, что из глотки у неё действительно валят пар и дым, как у какого-нибудь монстра из тех сказок, которыми пытаются испугать старейшины непоседливых котят, мешающих им спать. Только теперь это не казалось обыкновенным набором букв, и оборот принимало весьма устрашающий. Истинная речная не представляла своей жизни без воды, без купания в журчащем ручье, в буйной реке и обезумевшем пороге. Её убивала эта навязчивая жара, от которой невозможно избавиться, которая даже думать полноценно не позволяет. Нагнувшись, полосатая зачем-то надкусила канареечник и, не удовлетворившись его вкусом, сморщила нос, начав отплёвываться. Не помогло, горьковато-кисловатый привкус завладел пастью, отчего желание наполнить её водой, пусть даже до боли горячей, вновь возросло, едва не выдавив глухой стон из лёгких. Не предпринимая более попыток надкусить что-либо, даже обыкновенную осоку, хвостатая пошла дальше. Её что-то смущало, но собрать мозг в кучу и понять, что именно, оказалось сложно. Лишь пробродив с полтора часа и окончательно заблудившись (ориентиров, по большому счёту, не было, кошка шла вслепую, поворачивала наугад и среди однотонных травяных просторов не поняла бы, даже если бы начала ходить кругами, посему Крик Журавля старалась по большей части двигаться по прямой, обходя глубокие ямы, так как не была уверена, что сил выбраться оттуда хватит - жара разморила, сделала вялой, чуткое к своему организму создание, не привыкшее переоценивать свои возможности, прекрасно понимало это; а ровная линия рано или поздно должна была к чему-то вывести, не бывает ведь бесконечностей, верно?), старшая воительница уселась, обвив лапы хвостом и тяжело дыша. Немного прикинув, она отметила, что солнце в этом странном месте, как и положено, движется, поэтому осмелилась предположить: через несколько часов оно нырнёт за линию горизонта, позволив мраку опуститься над лугом, а значит, должно будет стать прохладнее, и тогда будет проще идти. Конечно, минус - то, что двигаться по незнакомой местности придётся в темноте, как и все кошки, любительница рыбной ловли хорошо ориентировалась ночью, однако разница будет заметна в любом случае. Только разницы не было: лапы, сбитые о камни, кровоточили и болели, голова кружилась, перед взглядом всё плыло, продолжи она подвергать себя сомнительному удовольствию в виде прогулки, совсем скоро упадёт без сил, а потеря сознания будет равносильна смерти. Ясно, что это - сон, но Крик Журавля сомневалась, что проснуться будет так просто. Покорно растянувшись на горячей земле, постаравшись как можно глубже зарыться в относительно высокую траву, полосатая прикрыла глаза, не имея, правда, намерения даже вздремнуть. И теперь, не прислушиваясь к звукам собственных шагов, она поняла, наконец, что её смущало: тишина. Мёртвая, искусственная, такой не бывает даже очень знойным днём сезона Цветущего Камыша. Каким бы раскалённым не был мир вокруг, лето - время оживления, жизнь вокруг кипит и суетится, тем более, что многие переносят непогоду такого рода весьма себе неплохо. В кустах и траве должны копошиться многочисленные полёвки, регулярно ныряющие в норы с зёрнышком или стебельком, над головами и в тех же зарослях злаковых трав - летать, напевая, птицы самого разного оперения и телосложения. Красивые и нежные бабочки, сердито жужжащие шмели и пчёлы, издающие громкий треск стрекозы. Да даже те же самые змеи, извивающиеся и всегда готовые к обороне. Не было ничего, ни единого звука, даже ветер не совершал малейших, робких попыток пройтись по шерсти. Этот луг словно вымер, существовали только солнце, выжженный букет трав да бесконечность, убивающая надежду. Теперь к этому списку добавилась Крик Журавля, настороженно присевшая, тщетно старающаяся уловить хотя бы крошечный шелест, понимающая, такого просто не может быть. Край, в котором остановилась жизнь, замерло время? Но почему тогда движется солнце, и что же будет дальше? Зачем она здесь? Вопросов много, ответов, как обычно, нет. Не существует даже малейшего предположения. Уши ходили вперёд-назад медленно, настороженно, вся поза выдавала напряжение. Мышцы стали заметны даже под густой шерстью, вся она - словно струна, заряженное ружьё, достаточно просто коснуться курка, даже не нажать, чтобы прогремел выстрел. Неизвестность давила, действовала на нервы, теперь даже солнце не мешало. Сосредоточившись на другом, кошка просто перестала обращать на него внимание, а если долго о чём-то не думаешь, этот фактор просто растворяется среди остальных, более в данную секунду значимых. Сейчас её беспокоила только неестественность окружающей обстановки, охровоглазая корила себя за то, что не заметила этого раньше, когда бродила туда-сюда едва ли не два часа. Впрочем, лучше поздно, чем никогда, теперь оставалось лишь понять, что за тайное и неизвестное скрывается рядом столь успешно, где оно делает это. Хотелось быть готовым ко всему, неизвестность всегда изводила. Она -стратег, любитель копаться в мельчайших подробностях и анализировать их, вытягивая максимум пользы. Составлять различные варианты и ходы, прикидывать, как лучше добраться до той или иной точки, сломить сопротивление. развёрнутые планы, примеры, обширные данные - это то, что она любила. Конечно, могла без этого жить и действовать, но всё равно чувствовала себя не так уютно. Связать что-то воедино, имея в шерсти лишь пару зарубок на толстой ветке не то что сложно, как-то неправильно. Невозможно полноценно просчитать риски, подобрать пути к отступлению и обходу. Пожалуй, время от времени она слишком много думала и чересчур сильно усложняла то, к чему можно было подобрать ключ попроще и побыстрее, отчего страдала, но что есть, то есть. Хвостатую уже не исправишь: она не позволит сделать этого другим, не захочет сама. Ей просто не требуются эти пустые вмешательства, она слишком устала впускать в свою жизнь личностей, не способных ни на что кроме гнусного предательства, зато считающих, что они могут жить правильнее и лучше, что больше знают, словно им известны какие-то древние секреты. Пусть идут своей дорогой, у неё тоже есть особенный, её путь. Остаётся только прочувствовать, понять, где же эта самая тропинка сейчас, под какими травами скрывается и зачем подвергает новому испытанию. Сидеть спокойно сил более не было, и старшая воительница, осторожно поднявшись, тихой поступью, крадучись, словно стараясь поймать какую-то особенно юркую мышку, направилась строго на север, не догадываясь, впрочем, почему именно туда. С другой стороны, и вопроса этого не возникло, просто почувствовала: так надо; где-то там, на подсознательном уровне. Метр за метром, шаг за шагом, с каждым мгновением напрягаясь всё больше, пока, наконец, не заметила её. Кошку с ромашкой в пасти, до боли знакомую и до неё же чужую. Ставшую такой, предавшую. Силуэт не был прозрачен, не рассыпал искры звёзд, вполне материален, словно жив. И ветер вдруг поднялся, чужой и резкий, он не был ни холодным, ни горячем. Солнце начало двигаться быстрее, а силуэт манил хвостом, делал несколько шагов вперёд и, оборачиваясь, вновь манил хвостом. Белые лепестки ромашки, обрываясь, падали на траву и терялись в ней, постепенно начинались сумерки, а Крик Журавля стояла, расширив глаза, не в силах сказать или сделать хоть что-то. Это казалось странным, слишком странным. Она давно не думала о матери, даже не скучала по ней; эта кошка дала ей жизнь, за что хвостатая была благодарна, но на этом всё обрывалось. Полосатая могла бы стать другой, не относись Ворона к дочери с таким презрительным, равнодушным хладнокровием, но теперь старшая воительница понимала: она не хотела бы этого. Ей не нужна другая жизнь, другая судьба. И она была счастлива этим отвергнутым матерью ромашкам, детским слезам обиды, одиночеству и самоанализу. Они - начало закалки, той, что сделали сильной и не позволили сломиться под градом ударов судьбы. Бывает так, что у дочери с матерью одна дорога - служение племени; но их с Вороной случай явно не входит в этот список. Охровоглазая - истинная воительница, её жизнь - её племя и всё, что оно олицетворяет: реку, ельник, полное котят дупло старой ивы, каменный навал с застывшим на нём златогривым котов, его хрупкую серебристую спутницу, крепких и коренастых соплеменников, шелест камыша и привкус рыбы на шерсти. Её мать - домашняя, привыкшая к беззаботной жизни и однажды ошибшаяся, присоединившись к Реке. Эта ошибка породила Крик Журавля, но та, чей силуэт сжимал в пасти хрупкий стебелёк ромашки, не выдержала напора и ушла. Ушла, бросив дочь, пытаясь вернуться к прежней жизни, где её ждала смерть. Полосатая больше не горевала. Цинично? Возможно, но она поняла, что их действительно ничего более не связывает с Вороной. Они близки по крови, не по духу, что важнее. И сейчас Речная не верила странному видению, не верила цветку, теряющему лепестки. Он манит туда, в свою жизнь, а у охровоглазой она другая. И, развернувшись, идёт в другую сторону, даже не оборачиваясь. Она забыла её, отпустила. К чему этот сон? Непонятно. Наверное, очередное напоминание о необходимости делать правильный выбор, лишний повод задуматься и убедиться: она на своём месте. Она забыла. Простила и забыла, вычеркнув из жизни. Не её вина, что вышло так, но её право - не подстраиваться, продиктовать условия самой. Кошка сделает это, теперь ей хватит твёрдости, наука не прошла даром: верить слепо - глупо, доверять можно лишь тем, в ком уверен, а таких единицы. Каждый сам строит свою жизнь, и она продолжит делать это по-своему даже если кому-то это не понравится. Их дело. И Крик Журавля шла твёрдо, резко, позабыв про усталость и вялость, про жару и желание напиться, эта встреча придала ей новые силы; возможно, это было просто упрямство, желание лишний раз показать, насколько они не похожи. Её более не смущала и не волновала тишина, было неинтересно, в связи с чем вымер этот луг, она лишь желала как можно скорее покинуть его, дабы не сталкиваться более с этим видением, слишком сильно пахнущим едким запахом боли и детских разочарований, непонимания. Птенчик вырос, оперевшись и превратившись в птицу гордую, независимую, не ищущую более одобрений, это их ждут от неё. Птенчик вырос, залечив раны и научившись летать, его крылья так и не удалось сломить. Птенчик вырос, став личностью, перемахнувшей родительские; и это правильно, верно. Теперь она вольнее и жёсче, и сделает всё, чтобы ей выжившее котята однажды стали лучше неё, потому что каждое новое поколение должно быть крепче предыдущего, более приспособлено, чтобы выжить во всё более требовательном мире. Кошка шла, чувствуя, как земля под лапами начала вибрировать. Камни подскакивали, её саму трясло, но пока что не сбивало с лап. Это не нравилось, заставило вновь насторожиться, но останавливаться смысла не было, как и пытаться прижаться к земле. Она недоумевала, ибо никогда ранее не сталкивалась ни с землетрясениями, ни с чем другим в этом роде, посему продолжила путь, время от времени с опасением оглядываясь. Она определённо не была готова к тому, что земля начнёт расходиться, образовывая огромные и глубокие дыры, зияющие раны, в которые осыпались песок и вырванная с корнями трава. Стоял страшный, надрывный гул, словно невидимый коготь вспарывал шкуру земли, а она дёргалась и ревела от боли, не в силах увернуться. Тут и там появлялись новые повреждения, их неровные края расширялись, грозясь затянуть в себя всё. Постепенно однородный и спокойный луг превращался в место боя каких-то страшных, разрушительных стихий, и Речная прыгала по этому полю, отчаянно цепляясь когтями за более-менее твёрдые клочки земли. Вот, замерев, она напряглась, отвела заднюю часть назад, припав на задние лапы, готовые в любую секунду отпружинить, как и передние. Лопатки ходили из стороны в сторону, полосатая примерялась, покуда наконец, подгоняемая новой встряской, не прыгнула, успешно перелетев через брешь и остановившись в нескольких миллиметрах от новой. Прислушиваясь к бешеному стуку сердца, повернула направо, со всех лап бросившись к краю луга, не веря, что видит его. Совсем близко деревья, их кроны шепчут что-то, словно успокаивают, а мир стремительно погружается в ночь. Теперь подушечки обжигает не жара - скорость, но права остановиться нет, благодаря предков за дарованную ей выносливость, исполинша стремится к лесу, к явлению родному и ясному, надеясь укрыться там, веря, он сможет защитить. Кошка сама не понимает, страшно ли ей, мысли впервые за долгое время не задерживаются в голове, сосредоточиться просто невозможно, и она просто летит, подгоняемая инстинктом, отбивая равномерную дробь, когда приходится отталкиваться от земли. Уже близко, очень близко, Крик Журавля чувствует, видит это. Шерсть стоит дыбом от волнения, предвкушение прикосновения веток к бокам дурманит, она верит. Ясная цель видна, теперь оступиться невозможно. Последний прыжок, она видит трещину и, примериваясь, понимает, что сможет преодолеть её, тем более сейчас, с разбегу. В нужный момент отталкивается, прижимая передние конечности к земле, задние же вытянув на уровне плеч на столько, насколько это возможно. И летит, принюхиваясь к ветру, не понимая, отчего в нём так много угрозы и настороженности. Лес возбуждён и возмущён, но беспокоит его явно не старшая воительница, он заглядывает глубже, чувствует что-то. Слишком поздно менять ситуацию, пара мгновений, отпущенных на полёт, обрывается, и тяжёлое тело относительно мягко приземляется. Есть лишь одно "но", левая задняя лапа чуть подгибается, и боль молниеносно накрывает, распространяется до кончиков кисточек на ушах. Первые несколько шагов Крик Журавля делает неспешно, прихрамывая и едва не шипя от боли: примеряется. Понимает, что другого выхода всё равно нет, на дискомфорт придётся закрыть глаза, и даже готова сделать это, вновь готовится начать бежать, только поздно. Трещина, в разы больше, чем на лугу, разделяет лес надвое, с корнями выворачивая деревья: становится понятно, почему воздух пах так. Линия разрыва растёт быстро, настолько, что кошка едва успевает отметить её, как проваливается, краешком сознания допонимая, что стряслось. Линия летела прямо на неё, словно хотела смести, уничтожить. И хвостатая проваливается. Она видит тёмные, земляные стены, слабый свет луны рассеивает мрак бездны, в которую она летит, вращаясь и переворачиваясь. Её трясёт, подбрасывает, так что перед глазами всё двоится, а к горлу подступает тугой рвотный комок. Теперь ей страшно, действительно страшно, потому что она падает, а скорость и высота большие. Они боится огромных высот. Всё обрывается резко, неожиданно, земля взялась непонятно откуда. Охровоглазая чувствует, как ударяется спиной, и слабый вскрик вылетает из пасти вместе с каплей воздуха. Всё погружается во мрак, и Речная резко распахивает глаза. Шерсть стояла дыбом, сердце бешено колотилось, в пасти пересохло, а перед взором всё плыло, точно также, как во сне перед падением, будто бы она всё ещё летит. Голова кружилась настолько сильно, что встать на заплетающиеся лапы оказалось проблематично, да и попытка опереться на левую заднюю конечность отчего-то отозвалась болью, ставшей причиной лёгкого недоумения. Она подвернула её, но ведь то был всего лишь сон, как он мог повлиять? Сил думать над этим не было, как и желания, посему полосатая решила, что просто неудачно потянула мышцы, когда дёргалась во сне; а в том, что она не лежала спокойно, Крик Журавля убедилась, глянув под лапы: кустики травы вырваны и измяты, засыпаны землёй, на которой чётко читались борозды когтей. Не самое приятное зрелище, особенно если понимаешь, что осталось оно от тебя. Впрочем, даже на это сейчас было не больше дела, чем до протухшего мышиного хвоста в лагере Древесных котов. Кое-как сделав несколько шагов, хвостатая замерла, надеясь привыкнуть к вертикальному положению и уменьшить качку, ибо ходить, словно корня валерьяны нанюхалась, полосатая не хотела. Стараясь сфокусировать взгляд на камне перед собой, чётко осознавая, что он один, но насчитав между тем не меньше пяти, она хмыкнула, проведя сухим языком по таким же пересохшим губам; если раньше было непонятно, куда брести, теперь цель обозначилась вполне чётко - нужна была вода. Стараясь как-нибудь унять дрожь, оставшуюся от кошмара, всё ещё ощущая тот запах вывернутой наизнанку земли и паники, исходящей от деревьев, от неё самой. От него мутило, хотелось по меньшей мере искупаться, однако идея лезть в воду в таком состоянии Крик Журавля не воодушевила, как никак, пожить ей ещё хотелось. Кое-как, прихрамывая, она добралась до берега и осторожно уселась, прищурившись. По водной глади шла лёгкая рябь, отчего отражение расплывалось, голова от этого кружилась лишь больше. Прикрыв глаза, кошка наклонилась и сделала несколько глотков, холодный и чистый привкус воды после полного жара и пыли сна встал поперёк горла, заставил закашляться, отчего большая часть набранной в пасть жидкости потекла по подбородку и груди. Тем не менее, желание пить не пропало. Прокашлявшись, усатая наклонилась вновь, но на этот раз лакала осторожно, маленькими глотками, с передышками. Постепенно становилось лучше, в голове прояснялось, дыхание выровнялось, даже сердце успокоило бешеный танец. Вода отрезвляла и помогала избавиться от цепких остатков кошмара, наполняла новыми силами, возвращая к жизни и реальности. Лапы крепли, даже перед глазами почти перестало плыть. Облегчённо выдохнув, полосатая начала вылизываться, пытаясь хоть как-то привести в порядок всклоченную, покрытую грязью шерсть. Это требовало времени, за которое состояние нормализовалось на столько, чтобы можно было прислушаться к голосам на поляне. И не сразу поверить в суть доносящихся отовсюду фраз. Между тем Речное племя шумело, словно особенно бойкий поток, обсуждая радостную новость: котята Львинозвёзда и Ручей появились на свет, живые и здоровые. Удивлённый полусвист-полумявк вырвался в мир, сменив в растерянном сознании неопределённость на необходимость навестить детскую. Оторвав от земли пятую точку, Крик Журавля обошла большой ежевичный куст и, раскопав какую-то ямку, вытащила оттуда два сделанных ею же деревянных амулета, а после вытянула пойманного утром лосося из общей кучи; и направилась к иве. Застыв у порога, полосатая секунд на тридцать представила, что будет, если швырнуть рыбину в дупло и попасть. Пожалуй, если бы не существовало опасности причинить вред кому-то из котят, усатая так бы и поступила, дабы проверить. Она даже чётко представила абстрактного воителя, что растянулся на земле с лососем на макушке и вывалил язык. Усмехнувшись видению и прогнав его, исполинша мощным прыжком заскочила в детскую. Взгляд тут же упал на подстилку Ручей, рядом с которой сидел Львинозвёзд. У живота кошки копошились три крошечных, ещё не обсохших комочка. На морду невольно наползла улыбка, пусть в какой-то момент ей и стало тоскливо. Вряд ли ей вновь светят котята, у её изголовья не сидел и никогда не будет сидеть отец тонко пищащих комочков. Но это было лишь мгновенное наваждение, после взгляд прояснился. Ей уже повезло испытать счастье материнства, причём не один раз, теперь же очередь других. Старшая воительница чувствовала, как светятся от гордости, радости и ноток недоумения - это с непривычки, пройдёт - молодые родители, и испытывала те же самые чувства. За них, за племя, за новое будущее. Крик Журавля умела радоваться и чужому счастью. Лосось вскоре оказался перед мордой серебристой, а на её шею скользнул один из амулетов.
- Верность. Шепнула кошка, после же, обернувшись к златогривому, точно такой же амулет опустила на его шею, повторив. - Верность. Она выдохнула, и улыбка на морде стала шире; Речная уселась на задние лапы, вновь как следует рассмотрев малышей. Это действовало успокаивающе, удовлетворяло, ужасы сновидения растворились окончательно. - Красивые и крепкие. Я очень рада за вас. Как назвали? Ещё некоторое время кошка просидела в детской, после же, выбравшись на свежий воздух, отправилась в палатку воителей. Дневной отдых скорее измотал её, чем помог восстановить силы, вновь клонило вздремнуть, и отказывать себе в этом хвостатая не собиралась. Свернувшись клубком на излюбленной подстилке, Крик Журавля вновь заснула, но на этот раз те картины или тот мир, в котором она оказалась, были спокойны, и спала охровоглазая спокойно, счастливо. Кошмары кошмарами, и они - прошлое, а впереди ждёт полное радостных моментов будущее, сегодняшний день лишь очередное тому доказательство.
0
995
