- Австрия?
В доме царила непривычная тишина, застать которую в иные времена можно было только ранним утром – когда Австрия еще не возилась на кухне с завтраком, а Венгрия не скандалил с Пруссией на повышенных тонях, вооружившись уведенной из под носа жены сковородкой и устраивая гонки за вечным врагом по всем этажам. Потому оклик Германии показался ему самому слишком громким, когда в ответ донесся мягкий женский голос, прозвучавший в ушах немца с несвойственной ему томностью, которой он, возможно, просто не замечал день ото дня:
- Я здесь.
Свет в музыкальной комнате был выключен, а тяжелые шторы цвета бургундии задернуты на всех окнах, кроме одного, у которого стояла Австрия. Людвигу понадобилась пара мгновений, чтобы оглядеть большой зал, найти ее глазами, и невольно замереть на пороге, почти в открытую любуясь этим наипрекраснейшим воплощением истинной женственности. Освещенная дневным светом, льющимся с пасмурной улицы, облаченная в бархат и с бокалом красного вина в руке, она выглядела даже более завораживающей, чем обычно, и Германия так и остался бы стоять в дверях, если бы не обращенный на него взгляд прищуренных темных глаз, заискивающий и словно бы вопрошающий. 
Зачем ты пришел?
Шаги прошествовавшего внутрь мужчины по зеркальному паркету звучали отчетливо и, опять же, громко почти до желания неприязненно скривиться. Мария следила за его движениями боковым зрением, попутно поднося к губам бокал для очередного глотка, не забыв преподнести этот жест со своим фирменным изяществом.
- Тебя не было на конференции, - сразу к делу, чтобы не задумываться о том, как она, черт возьми, прекрасна, - Что странно, учитывая, что проходила она прямо здесь, в Вене. Тебе оставалось только доехать.
Она лишь пожала острыми плечами в ответ, вновь устремляя взгляд в окно, за которым, право, не было ничего интересного – австрийка знала этот пейзаж, как свои пять пальцев, и угадала бы его среди тысяч венских улиц в картинах самых разных художников. Совсем чуть-чуть обиженный отсутствием внимания Людвиг решил не докапываться, потому что знал, что Австрия – ответственная страна, и навряд ли подобное повторится.
- А где Венгрия? – вновь послышался он с толикой непонимания, потому что видел, как Даниил, вместо того, чтобы направиться прямиком домой, беспечно скрылся в противоположном направлении, вежливо отказавшись от предложения Германии подвезти его.
Мария криво усмехнулась, и в выражении ее лица проскользнула горечь. Она вышла из области света и неспешно скользнула в таинственный полумрак комнаты, обогнув гостя и остановившись у рояля, словно хотела поставить на его закрытую крышку бокал, но так и не сделала этого. У Людвига проскользнула мысль, что она никому и никогда не позволяла что-либо ставить на свой рояль.
- Ушел, - ответила она наконец. Коротко и неинформативно.
- В смысле, ушел? Куда? – почти раздраженно нахмурился немец, который ненавидел, когда ему приходилось переспрашивать, а Австрия, до этого являющая ему свою спину и падающие на нее темные волны волос, обернулась, объясняясь теперь уже более, как ей казалось, понятно:
- В смысле, от меня. Он ушел от меня.
И в этот момент на места встало все – неясно где пребывающий сейчас Даниил, тишина вокруг и общая мрачность происходящего. Германии подумалось, что это объясняло даже черный цвет ее платья, не забыв пометить для себя, что ей это идет. Не так, конечно, как бордовый, фиолетовый или кроваво-красный, но все же. И только после пришло полное осознание, ударившее в голову резко и неожиданно.
- Почему?
Он редко задавал столько вопросов в одном диалоге и, похоже, подвергнувшейся допросу Марии это не очень нравилось, хотя зарождающееся недовольство было выражено одним лишь взглядом. Людвиг знал свою соседку достаточно хорошо, чтобы улавливать подобные перемены в настроении, впрочем, как и она его, ведь австрийка помнила его совсем ребенком - такой же долгий период бок о бок провел с ним только его старший брат.
- Потому что я, откровенно говоря, кое в чем его не устраивала, - девушка опустилась на скамью, таки изменив своему принципу и устроив почти пустой бокал на крышке инструмента, - И, опережая твой следующий вопрос – я не устраивала его тем, что я женщина, - и, видя, что ариец только больше запутался, - Он гей, Германия. Мужчина, с которым я жила все это время, оказался геем. Забавно, правда?
Судя по тому, что ни Мария, ни Людвиг не улыбались – нет. Нисколечко не забавно.
Байльшмидт молча уселся рядом с ней, думая о чем-то своем, скорее всего, пытаясь переварить услышанное. Почему-то нетрадиционная ориентация венгра не казалась ему большим сюрпризом в данной ситуации. Зато тот факт, что он остался жить с Австрией даже после развода и распада их совместного государства, как раз таки удивлял его – шифровался? Не решался разорвать отношения? Привык?
- Мне жаль, - не найдя слов лучше, произнес он, обращая взгляд на аристократичный профиль Марии. Та улыбнулась уголком губ, глядя невидящими глазами в одну точку и даже в задумчивости не позволяя себе сутулиться – по-прежнему идеальная осанка.
Как можно добровольно лишить себя этого живого сокровища? Германия не понимал и, наверное, никогда не поймет. Ему-то не суждено обладать австрийской грацией и красотой, хотя, если бы мог, он, поддаваясь самым эгоистичным и собственническим своим желаниям, запер бы ее, как соловья в золотой клетке, и млел бы от одного вида парящих над клавишами хрупких пальцев.
- Это, конечно, не мое дело… - немец увлеченно рассматривал собственные сцепленные в замок пальцы, - Но... ты любила его?
Он не знал, зачем ему нужно знать ответ на этот вопрос. То ли нужен был повод начать недолюбливать Венгрию, то ли… то ли. Австрия взглянула на него с тем самым недоверием, которое он видел в ней каждый раз, когда пытался пробиться через стены отчуждения к желанному сердцу, снова и снова терпя позорное поражение в этом деле. Она вздохнула, поднимаясь на ноги и начиная медленно, словно специально, расхаживать перед ним взад-вперед. Людвиг ждал с замиранием сердца, невольно вспоминая ноющую боль, которую чувствовал, когда во времена Третьего Рейха Мария упорно держалась Даниила, в то время как он, Германия, если бы мог, преподнес ей на золотом блюде весь мир. Порой ему казалось, что даже с Гилбертом она ближе, чем с ним – что, в общем-то, было верно. Ведь они столько прошли вместе, пускай не союзниками, но…
- Нет.
Почти выпавший из реальности ариец вздрогнул, вскидывая подернутые дымкой воспоминаний глаза и едва ли улавливая, что только что разорвало гнетущую тишину музыкальной комнаты.
- Нет, я… не любила его. Как и он меня, судя по всему. Но я доверяла ему, он был надежным партнером, и мне чисто по-женски обидно, что после стольких лет бок о бок он оставил меня, - она задумчиво склонила голову к плечу, неосмотрительно являя жадному взгляду собеседника царственную шею, до этого скрытую завесой шоколадных локонов, и выступающую ключицу, выглядывающую из квадратного выреза платья. Германия только сейчас заметил, что ее обычно собранные на затылке аметистовой заколкой волосы ныне не имели никаких аксессуаров, и, надо сказать, так ей шло гораздо лучше. По мнению немца, конечно.
Ирисы под полу-прикрытыми веками блеснули при осознании такого нелепо проявления слабости, и Эдельштейн сжала губы, украдкой качнув головой, чтобы прояснить мысли.
- А теперь, если тебе не трудно, мне хотелось бы побыть одной, - и вот она вновь гордая лебедица, мягко подводящая черту в разговоре и указывающая ему на дверь не жестом, но словом, - Пожалуйста.
Людвиг, не придумавший пока повода остаться, покорно встал со скамьи и направился к двери, у самого порога остановившись и через плечо поймав взгляд, которым она его провожала.
- Мария.
Австрийка вздрогнула, настолько крупно и явно, что он не мог не заметить. Они никогда не обращались друг к другу по имени, разве что, в далеком детстве Людвига, но немец до сих пор помнил, как звучало его имя, слетевшее с ее губ. Решительные шаги – и он снова рядом с ней, стоит почти вплотную, вглядываясь в благородные черты нестареющего лица. Сейчас, растерянная и недоуменная, она выглядела более живой, чем в те моменты, когда Германия наблюдал за ней издалека, походящей на ожившую статуэтку из фарфора или мрамора – настолько она казалась недостижимой.
- Ты знаешь, я плохо разбираюсь в людях, - сглотнув, начал трепещущий изнутри от близости мужчина, - Но я достаточно хорошо знаю тебя, чтобы видеть, что тебя что-то беспокоит.
Она отвернулась от него, впервые не в силах выдержать зрительного контакта. Внешняя непоколебимость Снежной Королевы рассыпалась в пух и прах, пока Австрия пыталась понять, где она прокололась, где совершила ошибку, что ее эмоции стали настолько отчетливы даже для полного профана в плане чувств.
Байльшмидт снова назвал ее имя, почти смакуя его на вкус, пытаясь распробовать его звучание на языке. Для них, стран, привыкших общаться друг с другом с оттенком официальности, это был новый уровень доверия и интимности, особенно для Марии, которая, кажется, начинала доверяться – с опаской, но все же доверяться.
- Скажи мне.
Девушка плавным движением убрала со лба прядь волос и заправила ее за ухо, сделав это как раз вовремя, так как рука Людвига уже против воли тянулась сделать это самостоятельно. Тело предавало его рядом с ней – непростительный недостаток для солдата.
Австрия усмехнулась, стараясь скрыть неловкость, но, увидев серьезность на лице соседа, беспомощно вздохнула, сдавая позиции.
- Я просто поняла недавно, что никогда по-настоящему не любила. Вся моя жизнь, вся моя история, как страны, состоит из браков ради удобства. Тот же Венгрия, а до него – Испания… - ее взгляд уперся в его грудь – что угодно, только не смотреть в глаза, - И я боюсь, что никогда не узнаю этого чувства, буду вынуждена выходить замуж по расчету снова и снова за мужчин, которых не люблю.
Германия хотел бы упасть перед ней на колени прямо сейчас и целовать эти божественные руки, пленяющие искусной игрой на рояле, шепча признания и пряча лицо в бархате ее черного платья. Но позволил себе лишь приподнять ее лицо за острый подбородок и сказать, пока она, обомлевшая от такой его вольности, смотрела во все глаза, даже не мигая:
- Ты слишком себя накручиваешь. Вокруг есть люди, ценящие тебя не только за богатства твоего народа. Просто… приглядись.
И, подняв одну из ладоней к губам, поцеловал костяшки пальцев, после чего все-таки ушел, спиной ощущая прожигающий взгляд двух, воссиявших прежней яркостью, ирисов.